Осень
Я люблю осень. Осенью забывается вся безудержная веселость лета, весь ажиотаж весны, и приходит спокойствие. Кузнечная печь жизни дает сбой, меха не гоняют больше воздуха азартного бега жизни по венам. Нет, вы, конечно, не умираете и не впадаете в спячку, просто жизнь входит в качественно новую фазу, трансформируется в нечто более сложное и значимое, чем просто «бег по кругу». Еще один виток, еще один год. Чуть ближе к концу, все дальше от начала…
…Я люблю Киев осенью. Люблю пройтись тихим центром его, чувствуя на себе легкие прикосновения мягкого осеннего солнца, уже не жаркого до изнеможения, но еще и не номинально-ярко-холодно-слепящего, как зимой. Люблю вечерние огни витрин магазинов, люблю умиротворение парков, приготовившихся ко сну и постепенно замирающих перед приходом первых заморозков. Осень пробуждает воспоминания, и желтый саван ее становится иногда слишком прозрачен, прозрачен настолько, что сквозь него можно увидеть события, происходившие несколько лет назад, с такой точностью, до последней мелочи, как будто это было только вчера. И вспоминается то, что было, и думается о том, что могло бы быть, если бы…
…Я сидел в баре на Красноармейской и пил свою непроходящую тоску вперемешку с бренди. Тоску навевало все – дубовый стол, окно, за которым накрапывал дождь, унылые лица официантов, веселые лица завсегдатаев питейного заведения. Все вызывало тоску. Такую, которую принято называть зеленой. Я взглянул на экран огромного телевизора, висящего над головой и бубнящего невесть что о голах, пасах и дриблингах. Футбол. Наши. С кем? Ого! Счет? Понятно… Тоска. Когда мои молчаливые друзья-сигареты подошли к концу и я приподнялся, сделав знак официанту, со скучающим видом осматривающему свою вотчину, я увидел ее. Лицо ее было поразительно похоже на лицо Джулии Робертс, только укоротите нос последней, сделайте всю ее чуть миниатюрней - и готово.
Я видел ее здесь не раз. Но все время она была не одна. Все предыдущие разы, когда она скрашивала своим присутствием до боли знакомый и надоевший своей неизменностью зал этого кабака, у меня не было ни малейшей возможности каким-нибудь, пускай даже самым нелепейшим образом познакомиться, узнать хотя бы, как зовут ее, просто поговорить. Да и хотел ли я с ней поговорить тогда, в предыдущие разы, когда заносило меня сюда? А вот сегодня хотелось. До боли – просто поговорить. Перекинуться парой слов. Есть бармен, конечно. О, бармены – великие врачеватели душ! Но лекарства у них зачастую просроченные. Чувствуешь фальшь. Знаешь, видишь, что слова уже затерты, бывшие в употреблении фразы не помогают, когда по-настоящему плохо… Я засмотрелся. Не любитель таких вещей – останавливать взгляд на лице, тем самым смущая девушку, заставляя отводить глаза. Взгляд у меня тот еще. Да плюс тоска вперемешку с бренди… Она глаз не отвела. Улыбнулась почему-то. Я ответил улыбкой…
…Я сидел за столиком рядом с нею, слегка обалдевший от того, что это реальность. Подобное чувство испытываешь, когда садишься за руль машины, о которой долгое время мечтал. Неужели свершилось? Я за рулем этой тачки!? Не может быть! Ну, ты, допустим, еще и не за рулем. Ты только рукой аккуратно по капоту провел…
- Ты, как я вижу, здесь частый гость.
Она улыбается. Я стараюсь не смотреть в ее огромные темные блюдца глаз. Они не просто большие. Они огромны. В них можно утонуть, можно забыть слова, что собирался сказать, можно поперхнуться фразой.
- Захожу, бывает, - соглашаюсь я, - ничего так. Не сильно громко, не слишком широко.
- Не поняла?
- Не люблю больших залов.
- Да, в больших залах ощущаешь себя гостем.
- Это то, что называется уют. Здесь можно забыть о существовании таких вещей, как спешка и необходимость.
Она внимательно посмотрела на меня.
- Меня зовут Олеся.
Я тоже представился. Мы не произнесли казенного «очень приятно». Создавалось впечатление, что мы знакомы тысячу лет, просто нам до этой минуты отчего-то были неинтересны имена друг друга. Мы обратили внимание на парочку за соседним столиком. Парень ел с таким первобытным остервенением, как будто не видел пищи лет десять. Девушка смотрела на него, и, когда он поднимал глаза, взгляд ее наполнялся нежностью. Стоило же ему вновь погрузиться в тарелку с овощным салатом и продолжить с утроенной самозабвенной энергией уплетать ужин, как его спутница тут же зевала, прикрывая рот, или взгляд ее начинал блуждать по залу в надежде зацепиться за что-то.
- По-моему, он надоел ей до смерти, - предположила Олеся.
- Мне кажется, они оба друг другу надоели. Если бы он питал к ней чувства, разве мог бы он так жрать, не обращая на нее ни малейшего внимания?
- Время. Время – первый убийца чувств.
Олеся сказала это с такой болью, что я невольно вздрогнул. Да, пожалуй, у девчонки то же, что и у меня.
- Тебе не тоскливо? – я не спросил бы этого, если бы не был уверен в ее ответе.
- Тоскливо. Причем, все вызывает тоску, даже это окно. Даже эта аляповатая люстра. Все тоску наводит… Кроме тебя.
- Ну, это дело времени… Хочешь выпить? – предложил я.
- Ты думаешь, повеселею? Тебе помогает? – она усмехнулась.
- Не всегда. Даже не так. Всегда не. Не помогает никогда, но я думаю, это оттого, что я не беру планку, за которой наступает веселье. И умирает тоска.
- Хуже всего, тоска неопределенная. Вот отличная грусть – когда хочешь купить сапоги, например, и нет денег. Просто – супер-грусть! Берешь деньги на следующий день – и покупаешь. Хоп! Нет тоски, здравствуй, радость.
- Да. Я тоже такую тоску люблю. Она победима. Так что по поводу бренди? Или мартини?
- Нет, я за рулем… Поедем кататься?
- Не боишься? Ты ведь меня не знаешь.
- Я знаю тебя сто пятьдесят лет. Едешь?
…Я вышел вслед за Олесей на улицу. Уже совсем стемнело. Дождь все еще моросил, небо, казалось, задумалось и забыло отключить эту надоедливую сырость. С утра до утра дождь! Да еще был бы дождь, а-то полутуман какой-то. Осенью все у меня почему-то «полу» - полутона, получувства, полунедосказанность. Даже пуловер на рубашке – и тот почти «полу»…
- Твоя? – я присвистнул от удивления. Новенький Мерседес, зализанный, сверкающий. Очень дорогая машина, из тех, в чьих салонах присутствует невыветриваемый запах денег.
- Моя, - спокойно подтвердила Олеся…
В салоне пахло кожей и чем-то терпким.
- Куда едем? - Олеся прогревала машину, смотрела на стекло, по которому катились неторопливо капли.
- Мне, в общем-то, все равно.
- Мне тоже, как ни странно.
И мы поехали.
Подол, Крещатик, Сырец. Мы просто ехали и разговаривали. О часах, о театре, о футболе, о самбуке. Все смешалось в нашей беседе, но она не умирала, не возникали тягучие паузы, не пытались мы заполнить эти паузы искусственными словами, пахнущими пластмассой конвейера, не напрягали мы друг друга нелепостями, потому что в тот вечер ничто не казалось нам нелепым. Если Олеся вдруг говорила, что ее голос ничем не хуже голоса Монсеррат Кабалье, и при этом начинала напевать какую-то арию, я не смеялся, а прислушивался и с серьезным лицом подтверждал, что Кабалье следовало бы подучиться у Олеси вокалу. Потом я заявлял, что могу продержаться без воды шестьдесят дней. Олеся выражала недоверие, а я предлагал ей все время находиться рядом со мной, чтобы проверить, что я не лгу.
- Но есть-то ты будешь?
- Буду, - соглашался я.
- Ага! Понятно! Ты хочешь получать воду из продуктов! Захочешь себе огурцов, а они ведь – вода чистая… Так не считается…
Если бы кто-то разместил в салоне автомобиля микрофон, дабы подслушать, о чем это мы беседуем, то этот кто-то посчитал бы нас не вполне адекватными. Но нам просто было хорошо друг с другом. Я не пытался сделать что-то, на что мне не было дано разрешение. Она не старалась играть, пытаясь показаться лучше, чем была. Мы не пытались, мы просто жили. Я помню, как тогда подумал вдруг – ведь это и есть жизнь! Все эти разговоры ни о чем и обо всем одновременно, эта дорога, катящаяся из-под колес не потому, что надо, а потому что хочется. Даже дождь за окном не казался уже мне бессмысленным. Все было взаимосвязано, все имело глубокий смысл, все было неспроста…
У Олеси зазвонил телефон. Она мельком взглянула на экран, нажала «отбой». Опять раздался звонок. Олеся отключила телефон.
- Это лишнее, - сказала мне и себе одновременно.
- Мужчина, должно быть, - тоже, как будто сам себе, проговорил я.
- Мужчина, - согласилась она.
Некоторое время ехали молча.
- Знаешь, это моя последняя осень.
- Почему? – я испугался вдруг. Вот сейчас она скажет, что больна смертельно, что умрет со дня на день. Мысль об этом вызвала такой страх, что у меня похолодели ладони.
- Я выхожу замуж.
Да… Вот уж не думал, что у замужних женщин нет такой поры года, как осень.
- Это не значит, что осень последняя.
- Значит. Это значит, что я умру, хотя внешне буду весьма привлекательна еще некоторое время. Я привлекательна?
- Ты красива.
Я сказал это спокойно, как будто констатировал наличие дождя за окном или аромат, витающий по кожаному салону авто.
Она прикусила губу совсем по-детски.
- Хочешь ко мне? – спросила тихо, и я едва расслышал ее сквозь тихую музыку, бесконечно, как дождь, льющуюся из динамиков.
- Хочу. Но не поеду, Олеся. Ты представляешь утро?
- Нет…
- Утро убьет все это.
- Да… Пожалуй, ты прав… Как ты думаешь, мы ведь не просто так сейчас едем, не просто встретились, не просто болтаем?
- Мне, по правде сказать, кажется, что и дождь уже имеет какой-то смысл. И он не кажется мне тоскливым больше.
Она согласно кивнула головой, и прядь волос упала на ее лоб.
- Тебе куда?
Я сказал – куда. Она кивнула. Сбавила скорость. Мне стало приятно, что ей так же необходимо общение со мною, как и мне – ее общество.
- Да… Время – это то, что все убивает…
На черепашьей скорости мы доехали наконец до моего дома.
Напоследок она поцеловала меня. Очень мягко, очень нежно, как целует мать новорожденного, наверное. И мы расстались. Не обменялись телефонами, адресами электронной почты. Мы просто сыграли друг для друга роль недостающих узлов программы, которая не желала запускаться в тот осенний вечер. И она уехала…
…Я встретил ее через два года на одном приеме. Она была так же красива, рядом с ней стоял очень известный человек, и я был безмерно удивлен, что этот узнаваемый денежный мешок – ее муж. Мы встретились взглядами. На лице ее отразился процесс узнавания. Она улыбнулась уголками губ и поздоровалась одними глазами. Я вспомнил ее слова о том, что она еще останется красивой некоторое время, но будет мертва. Потом муж увлек ее в один из небольших залов, и она пошла покорно, изобразив на лице светскую отрешенность и безразличие, готовое перерасти в напускную веселость в зависимости от общества, в которое попадет. Я ехал тогда домой на такси, и дождь заглядывал в окна машины, царапал душу, но боль была сладкой, теплой и очень нежной…
…Я люблю осень. Осень – пора воспоминаний, пора чувств, не родившихся когда-то и переживаемых заочно. Что было бы, если бы… Да то же, что и сейчас. Встаньте на углу улицы, прислонитесь к какой-нибудь стене, представьте, что вас нет. Представьте, что мир живет без вас. Видите? Небо не падает на землю, звезды не гаснут. И дождь не перестает идти, и прохожие так же спешат по неотложным своим делам. А вы стоите, слившись со стеной, и ощущаете непостоянство огня той свечи, что зовется вашей жизнью. Пройдет тысяча лет, а осень все будет нести такие теплые спокойные вечера, навевающие грусть, и рождать в головах тех, кто придет после нас, воспоминания о том, что могло бы быть, если бы…