Утята

Когда вылупятся из яиц, они одинаково потешные, их приятно брать в руки, подносить к лицу, ловить губами маленькие клювы, что сразу оживают и начинают цедить слюну. Это щекотливо-приятно, и живой комочек в руках наполняет сердце чуткостью и ответственностью — ответственностью за жизнь.

Потом утята растеряют в траве нежный пух, неказисто повытягиваются их шейки, загрязнятся животики. Но и тогда Лёшка будет любить их всех вместе и каждого порознь. Яны растут у него на глазах, когда не сказать — на руках. Это для других они будут все одинаковыми, а парень исподтишка от всех даст прозвище каждому утенку.

Может, и есть здесь какой-то стыд — в тринадцать лет пасти из дня в день утят на лугу, но — лето, не рыскать же целый день. А здесь и читается лучше, лежа на склоне канавы. Только, правда, девчата когда насмехаются.
На скамейке, где собирается их кампания, смех взрывается часто. Лёшка к скамейки подходит настороженно: он хорошая мишень для издевок девчат.
— Вот и утиная наседка пришла. Как паслось? Какую ты им сегодня колыбельную пел?
Лёшка к этому привычный.
— Вам что за дела?
— Ой, как страшно! — захохотали, как с очень удачной шутки.
Тогда и послышался незнакомый голос:
— Какой-то он в вас слишком... сердитый. А утки от него не убегают?

Девочка была новенькой. Длинные волосы лежали на плечах. Таких причесок здешние девчата не носили. Незнакомка смеялась с него искренне, весело, сначала от самого шутки, а потом, казалось, уже от своего смеха. Она была городская — это ощущалась и по одежде, и по поведению.
— От тебя убегают! — не выдержал Лёшка эта драчливого смеха, в его голосе прозвучала обида. — А вы все... как десять глупых наседок около одного цыпленка!

Опять раздался смех, но не сильно дружный и искренний. Городская не рассмеялась, а посмотрела удивленно и заинтересованно.
У нее было еще и необычное имя — на всей деревне такого не было — Рита. Стройная, живая, она даже платье надевала для того, чтобы показать его всем. Играть во все игры она была мастер и научила своей под названием “кис-брись-мяв”. Это были обычные “фанты”, только играть надо было попарно.
Лёшку ни в тот вечер, ни в следующий не везла — с Ритой на пару сыграть не удалось, и он не заговорил с ней.

...Дома Лешка смотрелся в зеркало. Неожиданно в комнату зашла мать, и у него запылали уши. Мать загадочно улыбнулась и не сказала ничего ни про новую праздничную рубаху, ни про зачесанный набок и смоченный водой для послушности чуб.
Зато не смолчали девчата.
— Влюбился? Смотри ты! Своих уток на Риту поменял? На ставок ее завтра погнешь? Смотри, Рита, как чуб для тебя закрутил! А рубаха какая! Отменный кавалер!
Рита спокойно откликнулась:
— Чуб хороший. Мне нравится, — и через момент добавила: — Совсем как у селезня хвост.

Лёшка не стерпел. Под бешеный хохот крутанулся и молча ушел. Ему еще кричали вслед смешное и обидное, но он не отвечал, только сжал зубы. Чтобы не расспрашивала мать, отчего так рано пришел, просидел на скамейке около дома до темноты.

Несколько дней подряд стояла жара. Утром Лёшка загнал утят в ставок, потом накосил травы. Пока принес домой и мелко ее пасек — уже и обед наступил. От жары есть не хотелась, долго читал в доме, а когда вышел на крыльцо с книжкой в руках, чтобы пойти почитать в теньке под грушей, то ощутил, что тяжело дышать, — настолько стола парно, почти как в бане. Он понял, что вот-вот ударит ливень. Надо скорей бежать к ставку: стеганет ливень — прибьет маленьких утят.

До ставка было не близко. Пока бег, солнце спряталась, вздохнул ветер, и первые крупные и редкие капли неожиданно добродушно захлопали по вспотевшей спине. Еле слышно заурчал гром, дохнула легкой, приятной свежестью. Напрямик продрался через прибрежный кустарник к ставку и остолбенел.

Склонив голову и отживая с длинных волос воду, из сажалки выходила Рита. Капли дождя беззвучно подали в песок около ее ног, вода струйками сбегала по лицу, плечам, обходя маленькие, как детские кулачки, бугорки грудей.
Девочка была такая беззащитная, слабая на фоне угрожающей сини наступающей грозы, что у Лешки возникла острое, неподвластное чувство щемящей нежности и ответственности, будто он опять держал в руках живой комочек желтого пуха.

А Рита, наверное, и не замечала молний, не слышала угрожающего рокота, спокойно отжимая волосы.

Сердце у Лёшки затряслась под самым горлом, вдруг он понял, что неумышленно, неожиданно дотронулся до чего-то неизвестного, несказанно светлого, чистого и теперь боялся не то, что шевельнуться, а даже вздохнуть, чтобы ни одно его движение не легло вдруг досадным пятном на это зрелище.
Мелькнула, змеей пронеслась вверху молния, и тут же выстрелила, будто из пушки, совсем рядом. Девочка испуганно ойкнула, присела и... встретилась взором с Лёшкой.

Парень стоял растерянно, покраснев, будто это не она, а он сидит на берегу под дождем целиком обнаженный. Ему было ужасно стыдно, будто его схватили за руку во время какого-то позорного поступка.

Лязгнул гром.
Рита бросилась к одежде, а дождь полил спора, подгоняя девочку. Крупные, тяжелые капли больно секли беззащитную спину и сомкнутые плечи.
Лёшка сделал вид, что отвернулся, но видел, как Рита одевается, неуклюже прыгая. Небо швырнула на землю еще столб огня, новый удар встряхнул берег. Девочка упала, заплакала — от страха, стыда и беспомощности.

Лёшка услышал этот плач, но стоял неуверенно, смотря, как Рита начала натягивать через голову платье. Сырая ткань прилипла к мокрой спины, и девочка отчаянно дергала и дергала платье, запутанная, связанная своей одеждой.
Лёшка подошел.
— Не плачь! — приказал он взросло и, стараясь не трогаться тела, потянул вниз платье.
— Я... Я боюсь... — через всхлип выговорила Рита, не глядя на Лешку.
— Не надо было одной в такую даль переться! — все еще с деланной грубостью крикнул Лёшка. — Садись вон под куст, я сейчас утят половлю и приду.
— Домой... домой побегу, к бабушке... — всхлипнула Рита.
— Дура! В грозу не бегают! Садись иди!

Парень торопливо побежал по берегу, ища утят. Крупные капли секли лицо. Утят усмотрел в камыше, те сбились в кучку и на берег не вылезали. Зашел в воду, собрал в руки своих питомцев. Залез под куст, где сидела Рита, снял рубаху и набросил ее на себя и на девочку. Утята около ног жались один к одному, тревожно тенькали от каждого удара грома.

Вздрагивала каждый раз и девочка, доверчиво прильнув к плечу парня. Она трепетала то ли от страха, то ли от холода, и, обнимая ее дрожащие плечи, Лёшка рассудительно успокаивал:
— Это далеко ударила... А это еще дальше. Не надо бояться... Молния бьет в железо или в высокое дерево, а мы маленькие, как ей в нас попасть? Не бойся... Быстро все пройдет...

Гроза и на самом деле закончилась довольно быстро. Дунул властно ветер, внезапно заблестело из-за тучи солнце, хотя где-то в высоте и рокотал гром. Лёшка снял руку с плеч девочки. Спохватилась и Рита, робко выкрикнула:
— Смотри, аж две радуги!
Их вправду было две — большие семицветные дуги на черном почти небе, засвеченным солнцам.

Рита поправила мокрые пряди волос, виновато сказала:
— Я никогда в городе не боялась грома. А здесь, далеко от деревни, да еще нет никого... из взрослых...
Лёшка молча выкрутил штаны и рубаху, чтобы потом повесить на ветки — пускай хоть немножко проветрит.

Прошла гроза, и прошли те минуты, когда все было ясным и понятным: что надо делать и что говорить, когда парень не боялся ни грохота над головой, ни голубо-розовых вспышек, когда дрожь плеч девочки передавалась его руке, и та наполнялась степенностью и силой, а сердце полнилась неизвестным раньше сплавом мужества и нежности. А теперь Лёшка не знал, как вести себя, ведь вместе с грозой прошло, как и не было, ощущение степенности, взрослости. Опять страшно было глянуть на девочку и встретить в ее глазах испуг, стыд, отчаяние и совсем не детский укор.

— Ты... Я не собирался за тобой подсматривать. Я за утятами шел и не знал... Извини… — хрипло выжал из себя Лёшка и пошел в воду.
Кто не знает — пускай попробует, какое это наслаждение — купаться в сажалке после дождя. А еще Лёшка ждал, что Рита пойдет домой.

Но она не пошла. Обернулся и увидел, что девочка присела около берега и держит в ладонях перед лицом самого маленького утенка.
“Вот, прицепилась”, — подумал зло, но вода утешала, успокаивала, будто смывала все частички злобы. Лёшка чувствовал, что он должен договорить, сказать нечто очень важное, очень нужное, необходимое для Риты и для него.
Лёшка повернул к берегу. Вот только он доплывет...

Он скажет, что никому, никогда в жизни, ни за что на свете не расскажет, что видел, как она обнаженная плакала под дождем на берегу старой, заросшей камышом сажалки.
Никогда и никому.