Ты останешься жить в других

Это был обычный день, перетекающий в обычный вечер нашей обычной благополучной семьи. Маришка после школы пошла с подругами в бассейн, я готовила ужин. Алешка позвонил, что немного задержится. Телевизор в гостиной негромко бубнил что-то о ценах на бензин и борьбе с кариесом. Все как всегда.

Я прикрутила газ под тефтелями. Подошла к окну — моему наблюдательному пункту. Отсюда виден угол двора и дорога до троллейбусной остановки. На душе было почему-то неспокойно. Я то и дело поглядывала на дорогу: не идет ли дочка? Пора бы уже. Ведь обещала, что недолго будет: завтра контрольная по алгебре, надо подучить.

— Ну наконец! — с облегчением воскликнула я, услышав, как в дверном замке поворачивается ключ. Вышла в коридор. Это пришел Алешка.

Я невольно не смогла скрыть разочарования. Не потому, что пришел муж, а потому, что пришла не Маринка.

— Нормально! Что это за реакция? Ты ждала не меня? — пошутил Алешка.

— Третий раз подогреваю ужин, а Маринки все нет! Ушли с Татьяной на четыре в бассейн, и вот уже семь, а ее нет. И мобилка не отвечает, — пояснила я нервно. Алеша пожал плечами.

— Успокойся. Марина уже взрослая девочка. Ты же не можешь все время держать ее за руку. — Аргументы мужа звучали вполне убедительно.

Он всегда упрекал меня, что я слишком опекаю нашу дочку. Возможно, муж и был прав, но она была у нас единственной. Я долго не могла забеременеть, потом возникли всякие осложнения. В общем, Маришка мне тяжело досталась. И других детей у нас уже не будет. Конечно, я жила, прежде всего, для дочери. Сдувала с нее пылинки, стараясь делать это незаметно для самой Маришки, чтобы девочка не превратилась в «пуп земли», как это часто случается, когда ребенок в семье один.

Я возвратилась на свой «наблюдательный пост» возле окна. Алешка прав: дочка совсем уже большая и очень самостоятельная девочка. Тем более, бассейн в двух шагах от нас, три остановки троллейбусом. Плавает Маришка, как рыба. Беспокоиться нечего. Но это все доводы рассудка, а сердце сжимается, в голову лезут всякие ужасы. Мои мысли прервал телефонный звонок.

— Ну вот, а ты паникуешь. Это, наверно, она. — Алеша подошел к телефону. Внезапно его лицо побледнело. — Да… — как-то тяжело повторил он. — Сейчас буду! Конечно, еду немедленно...

Я смотрела на него, не дыша. Алексей медленно положил телефонную трубку и повернулся ко мне с каким-то странным выражением лица.

— Маринка… в больнице. Произошел несчастный случай. Но ничего страшного… — неуверенно добавил он. — Мне больше ничего не сказали…

В больнице нас направили в отделение интенсивной терапии. К нам сразу же вышел врач, попросил присесть.

— Ваша дочь все еще без сознания, — сообщил он. — Мужайтесь.

Я смотрела на него, ничего не понимая. Несчастный случай, больница и наша Марина без сознания?! Ведь она просто пошла в бассейн с подругой!

— Вероятно, ваша дочь поскользнулась и ударилась головой о ступеньку. Но никто не заметил, когда она упала в воду и как долго там пролежала… — объяснял нам врач сочувствующим голосом. — Отсутствие кислорода… К тому же из-за падения произошел отек мозга… Но ваша дочь еще может прийти в себя, — поспешно заверил врач.

Мы сидели в коридоре, шокированные этим сообщением и совершенно беспомощные, не веря, что это происходит в действительности. Шли минуты, но ничего не менялось… Алексей вышел на крыльцо больницы покурить, а я молилась, чтобы этот кошмар окончился как можно скорее. «Отче наш… — начинала читать молитву и застревала на одном и том же месте. — Почему я забыла слова молитвы?!»

Подошла к окну. Алексей длинными шагами ходил туда и обратно по больничному дворику. — Ваш муж где-то здесь? — вдруг услышала за спиной уставший голос доктора.

— Да. Муж уже идет. Есть улучшение?

— Мне очень жаль… — сказал доктор, как раз когда Алексей подошел к нам. — Мозг вашей дочери перестал функционировать. Мы бессильны помочь.

В моей голове образовалась странная пустота. В пустоте формировалась мысль, что происходящее не имеет ко мне и моей девочке никакого отношения. Маришка давно ждет нас дома, а мы тут непонятно чего торчим.

— Что это значит? — как сквозь вату, услышала я голос мужа.

— Это значит, что жизнь в ней поддерживается только аппаратурой. И это уже необратимые процессы, — объяснил доктор, но, увидев, что мы ничего не понимаем, добавил:

— Ваша дочь умерла. Мне безмерно жаль… — окончил он тихо.

Я повернулась к Алексею, но уже не видела его. Стало темно и безнадежно тихо.

Следующие сутки я совсем не помню. Первое, что увидела, когда пришла в себя, это глаза мужа, полные тоски.

— Инночка, солнышко, — тепло произнес Алеша, — ты не можешь так лежать, нужно что-то съесть.

Я окинула взглядом комнату, и вдруг невероятной тяжестью на меня обрушилось воспоминание о больнице и о том, что случилось. В сердце была такая боль, что казалось: оно сейчас разорвется. Алексей гладил меня по руке, что-то говорил… Я совсем не понимала, что и зачем. И откуда он берет силы, чтобы держаться?

— Я сделал бутерброды. С сыром. Принести? — ласково спросил он.

Я отрицательно покачала головой.

— Не хочу. Оставь меня. Мне только хочется спать.

Он отпустил мою руку, но не ушел. Сидел молча возле меня с каким-то странным выражением лица.

Я понимала, что он тоже страдает, но не могла ему помочь. Пусть оставит меня в покое. Я усну. А когда проснусь, все будет, как раньше. Маришка прибежит из бассейна, и чуть заикаясь, как всегда в минуты волнения, расскажет нам, как здорово было и как они с подружкой этого задаваку Юрку «сделали»…

Мысль вдруг стала четкой и объемной, заполнила собой весь мир. Она не придет. Никогда. Ее нет. И больше не будет. То, что лежит в больничной палате в окружении страшных трубок и непонятных приборов — это не моя хохотушка дочка. Это просто… тело. А Маришки нет.

Нет. Нет. Нет. С каждым ударом пульса страшное слово било меня наотмашь, не давая вздохнуть. Я услышала, что Алеша что-то говорит. Он все еще здесь.

— Мы должны поговорить.

Должны? О чем?! Что еще важного может быть на этом свете? Какие срочные дела могут нас касаться? Уже ничто не могло стать для меня важным! Только пустота и боль до самой смерти!

Алексей погладил меня по руке.

— Нужно принять очень важное решение, — очень мягко прошептал он.

Я приподнялась на локте и посмотрела на него. Значит, мой муж может есть, говорить, принимать решения?! Он может жить? Когда Маришки нет? Когда она умерла?

Алешка кусал губы и напряженно смотрел мне в глаза. Открыл и закрыл рот, глубоко вздохнул. Казалось, нечто мешает ему сказать то, что он собирался сказать. Ну и пусть молчит!

— О… почках Маринки… — еле слышно прошептал Алеша.

Мне послышалось? Внимательно и со страхом посмотрела на мужа. Почки Маринки? О чем говорит этот человек?!

— Ты сошел с ума?! — спросила я.

И сама удивилась: в моем голосе звучало любопытство. Алеша взял мои руки в свои, сжал, потом погладил.

— Инна, погоди обвинять. Там… в больнице, есть ребенок, ему нужна почка. Маринку уже не воскресить, но можно помочь другому малышу. Однако решать надо немедленно, нельзя тянуть…

Да он просто болен! У него крыша поехала! Как вообще можно говорить мне о чем-то таком, когда она там… беззащитная и одинокая… Я села. Бездушный мерзавец! Псих! Сбрендил!

— Что ты… Ты хочешь что-то из нее вынуть?! — мой голос сорвался на крик. — Ведь это наша дочь! Наш маленький ребенок!!! — я вопила, надеясь, что сотру, замажу, удалю из своей памяти те страшные слова, которые я только что услышала от собственного мужа.

Алексей сжался, склонил голову и уставился в пол с упрямым выражением лица. Я придвинулась к нему.

— Нет! — прошептала я. — Понимаешь? Я не хочу больше об этом слышать! И не пытайся уговаривать меня!

Он посмотрел на меня с болью.

— Так нельзя. Нельзя, понимаешь? — повторил Алексей громче и отчетливее. — Нельзя быть такими эгоистами, когда другой малыш… Когда почка Марины может его спасти. Нельзя забирать надежду у родителей того ребенка только потому, что судьба отобрала жизнь у нашей дочери! Подумай, Инна!

Он замолчал, но не отвел взгляд. Смотрел на меня твердо и упрямо.

Я закрыла глаза и прикрыла лицо руками. Знала, где-то в глубине души, что он прав, а я действительно эгоистка. Но мое сердце еще не было готово к такой правде. Слезы катились по щекам, не принося облегчения.

— Нет, не согласна, — повторяла я. — Не согласна! — беспомощно глотала слезы. — Марина — это все, что у меня есть. Никому не позволю прикоснуться к ней, не говоря уже о чем-то другом, — в отчаянии шептала, хотя понимала, что в конце концов придется согласиться на это… Но потом мое сердце разорвется! И я тоже умру.

Алексей опять прикоснулся кончиками пальцев к моей руке, но в этот раз я не оттолкнула мужа. Прижалась к его ладони щекой, переполненная благодарностью за чуткость и понимание.

Мы больше не говорили в этот вечер. Утром я сказала Алеше, что согласна.

— Поехали в больницу. Нужно подписать этот договор как можно быстрее. Потому что они все еще поддерживают в ней жизнь. Искусственно.

— Перестань! — воскликнула я.

Муж замолчал, почувствовав свою бестактность. Но мне тоже стало стыдно... Из-за своей реакции.

В больнице, с огромной деликатностью, врач приступил к формальностям. Принес кучу бумаг, попросил наши паспорта…

— Зачем столько документов? — спросила я. Говорила только для того, чтобы не думать о том, что мне придется сейчас сделать.

— Да, к сожалению, — мягко ответил врач. — Потому что на каждый орган необходимо отдельное согласие…

Каждый орган? Я отложила ручку.

— Что вы тут задумали? — выдавила из себя. — Что значит «каждый орган»?

Врач растерянно пробормотал:

— Еще роговица… — перевел взгляд на мужа. — Вы не сказали жене...

— Инночка, — начал Алеша уговаривающим тоном. — Ведь мы с тобой говорили… другие дети ждут...

Я чувствовала, что мне становится плохо. В голове гудело, мир вращался.

— Перестань! — крикнула сдавленным голосом. — Мы говорили только о почке. Я не буду принимать участие в этом… четвертовании… Это отвратительно! Ты хочешь, чтобы они выпотрошили мою девочку? Как свинью на бойне?

Алешка влепил мне пощечину, не соразмеряя силы удара. Я упала. Медсестра бросилась ко мне. Почувствовав что-то мокрое на лице, вытерла тыльной стороной ладони. Кровь. Меня подняли, уложили на кушетку, положили на лицо что-то холодное.

— Инна! — Алексей склонился надо мной. — Успокойся… Прекрати… Мне тоже очень тяжело, поверь.

Какое-то время я смотрела то на него, то на врача, то на медсестру и вдруг поняла, что если останусь с ними хоть на минуту, то уже не ручаюсь за себя. Ненавижу. Пусть распорет свое брюхо и отдаст свои внутренности. Поднялась и побрела к двери, как слепая, наощупь. Меня никто не остановил.

Не могла найти ручку двери. Наконец, попала на нее, дернула один раз, потом второй… Дверь открылась и с треском ударилась о стену… Я шла по коридору, потом побежала. Никого не видела вокруг. Лестница. Вниз по ступенькам… Безумная, отчаявшаяся, с ненавистью ко всему тому, что со мной случилось и чего от меня требовали эти люди.

Мчалась, сломя голову, перескакивая через две ступеньки, надеясь, что сломаю шею и убьюсь… И уже не буду так страдать! И этот кошмар закончится.

Я задыхалась. Остановилась. Извечный человеческий инстинкт — инстинкт самосохранения велел мне схватиться за стену и судорожно хватать ртом воздух, чтобы легкие опять начали работать так, как нужно.

— Что вы здесь делаете? — неожиданно услышала. — Сюда нельзя входить… Ой, вам плохо? — молоденькая медсестра заботливо посмотрела мне лицо. — Пожалуйста, присядьте, — она проводила меня к стулу, усадила. — Сейчас принесу вам воды.

Дыхание постепенно восстановилось. Я осмотрелась. В открытые двери трех палат были видны кровати, на которых лежали какие-то крошечные существа — неподвижные бугорки под белыми одеялами. Дети. К ним тянулись многочисленные трубочки и провода какой-то немыслимо сложной аппаратуры.

Я подняла взгляд на дверь в конце коридора и прочитала надпись: «Отделение интенсивной детской терапии», а чуть ниже — «дети до 10 лет».

Вдруг в одной из палат включился сигнал, и через какое-то мгновение в коридоре началось интенсивное движение. Двери ординаторской и сестринской одновременно открылись, и из комнат выбежали люди. Сестры бежали каждая в своем направлении — за шприцами, ампулами, а трое врачей остановились возле одной из кроваток. Быстрыми, но уверенными движениями они выполняли какие-то действия. Раздавались короткие приказы, какие-то профессиональные слова, которые мне ни о чем не говорили. Без лишних движений и жестов, каждый делал свою работу, спасал маленького ребенка!

Через некоторое время красная лампочка над дверью погасла. Я всматривалась в лица врачей, выходивших из палаты. Они возвращались улыбающиеся, с чувством явного облегчения и выполненного долга…

«Моя» медсестра заметила меня.

— Ой, вы еще ждете воды, — вспомнила она. — Извините, я сейчас принесу, — сказала девушка, улыбнувшись.

Мне стало стыдно: отвлекаю от работы, от помощи маленьким больным.

— Нет, спасибо, не нужно, — я поднялась со стула. — Уже все в порядке,

я хорошо себя чувствую, — заверила медсестру. Направилась к выходу из отделения. Шла медленно, переводя взгляд с одной маленькой фигурки, лежащей на кровати, на следующую. Безучастные серые личики, впалые глазницы. Изо рта у некоторых торчали трубки, присоединенные к аппарату искусственного дыхания. Я такие в кино видела. Пошла дальше по коридору, и странно — меня никто не останавливал, мне словно дали возможность понять, что это такое: умирать без надежды, когда ты еще не успел пожить.

В другой палате в ногах кровати одного малыша сидел розовый плюшевый слон с большим алым сердцем в лапах. Но ребенок не смотрел на игрушку, а лежал, печально уставившись куда-то в пространство.

Отчаяние опять забралось в мое сердце. Эти дети были на грани жизни и смерти, но всего лишь «на грани». Они жили! А моя Маришка уже по ту сторону. Почему именно она? Почему жестокая судьба не дала маленький шанс моей девочке? Чтобы врачи спасли ей жизнь, как тому ребенку?

Я остановилась перед дверью и смотрела на детское личико… Как жаль, что это не моя девочка… Слезы потекли по моим щекам. Рыдания рвались из горла. Я закусила губу, чтобы не начать громко плакать. Не нарушать их покой.

Каждый из этих пяти- и шестилетних детей должен бегать сейчас за мячом, есть мороженое и улыбаться солнышку, а не бороться за прожитый день, умоляя ужасную болезнь смилостивиться и хоть немного отступить. Я почти физически почувствовала, как в этих маленьких беззащитных тельцах идет борьба за выживание. Драматичное стремление к жизни, чтобы выторговать у судьбы еще хоть миг счастья.

И ведь каждого из этих детей ждали родители! Молились за них, возможно, так же забывая от горя и отчаяния слова молитвы… как отчаянно молилась я о жизни моего ребенка.

Медленно поднимаясь по ступенькам, испытывала странное чувство… облегчения. Решение принято сердцем. Мою Маринку уже не воскресить, но она будет еще жить.

Она всегда спешила на помощь другим: старушкам-нищенкам, бездомным собакам и котам, выпавшим из гнезда птенцам. Терпеливо занималась с одноклассниками, подтягивая их по трудным предметам. Сидела с соседским малышом, пока его мамаша бегала за молоком. В ее маленьком детском сердце любви и доброты хватало на весь огромный мир. Теперь она даст кому-то шанс увидеть еще хотя бы одну весну, еще раз встретить Новый год. Я не знала, кто и как долго сможет жить благодаря этой пересадке. Может, тот ребенок с розовым слоном. Главное, я понимала, что теперь смогу осознанно дать свое согласие на операцию. Пусть для кого-то не погаснет солнце.